Художники и социалисты-революционеры в США обычно не удостаиваются высоких наград. Америка привыкла относиться к новаторам с оглядкой. Поэтому гора призов, полученных писательницей Тони Моррисон, наводит на мысль, что она сочиняет удобные и приятные властям опусы, а не пишет жесткие и правдивые истории о том, как все происходит на самом деле.
В числе наград, полученных 81-летней Тони за 42 года ее творчества, — Пулитцеровская премия 1988 года, а в 1993 году она стала первой чернокожей женщиной, получившей Нобелевскую премию по литературе. В числе поклонников ее таланта — Барак Обама и Опра Уинфри, славящиеся своей любовью ко всему независимому и антимэйнстримовому. И действительно, путешествие Тони по литературной тропе всегда было сопряжено с какой-то непокорностью. С самого первого романа матери-одиночки Моррисон, вышедшего в 1970 году, в ее творениях удивительным образом сочетаются и грязь с кишками, и отсылки к Библии. Пусть язык ее произведений прост — краски, описания и эмоции ее книг запоминаются надолго.
Разговор о черной женщине-писателе Моррисон, понятное дело, не обходится без упоминаний о расизме и сексизме, однако и тут она идет против распространенной либеральной догмы, предписывающей, в частности, изображать представителей черного движения только в позитивном ключе и феминизма второй волны, принижающего значение материнства. Эта тема четко прослеживается в ее, пожалуй, самом знаменитом романе "Возлюбленная" 1987 года. Безусловно, отказаться писать в духе "белого рассказчика" — мужественный поступок, но совсем другой вид храбрости — не ввязываться в борьбу с самым очевидным конкурентом.
Тони живет на берегу реки Гудзон в двух часах езды от Нью-Йорка — из ее окон открывается вид на реку и низкий серый мост. Сюда из Нью-Джерси она переехала сравнительно недавно — в 2011 году, оставив преподавательскую работу в Принстонском университете. Голос Тони имеет столь мощный тембр, что, возьмись она читать вслух хотя бы договор об аренде автомобиля, это все равно казалось бы самой важной вещью в мире. То, о чем что она говорит, действительно важно. Моррисон честно заработала и свою репутацию, и свои награды, и свое право высказываться. Корреспондент интернет-издания Interview Кристофер Боллен провел с Тони полдня, расспрашивая писательницу обо всем на свете.
— Что это за мост?
— Таппан Зии. Его грозятся снести и построить на этом месте другой. Чтобы его построить, половина деревни Найак была уничтожена в 1950 году. Мост сделали низким, наверное, для того, чтобы он не портил так называемый вид. Проблема в том, что, когда люди кончают с собой, прыгая с этого моста — а таких предостаточно, — они не умирают, а просто ломают себе спины.
— Из-за того, что мост такой низкий?
— Из-за того, что он такой низкий. Сейчас на нем установили телефоны, так что если вы видите автомобиль, припаркованный в центре моста, и в салоне никого нет…
— Я читал, что, когда самоубийцы прыгают со своего "любимого" моста Голден Гейт, перед смертью они видят город, а не океан. Разве это не странно? Можно было бы подумать, что они видят открытую воду, а не заполненное людьми побережье.
— Боже.
— Ваша дипломная работа была на тему самоубийства Вирджинии Вулф, так?
— Я писала о Вулф и о Фолкнере. Тогда я читала много Фолкнера. Вы, может, этого не знали, но в 1950-х годах американская литература была новой. Она была бунтарской. Английская литература была английской литературой. Тут появились эти авангардные профессоры и сделали из американской литературы что-то. Сейчас это меня забавляет.
— Вы в то время проходили афроамериканских писателей?
— Афроамериканских писателей не проходили даже в афроамериканских школах! Я поступила в Университет Говарда и, помню, как-то спросила, могу ли я написать работу о черных в творчестве Шекспира. Преподаватель так разозлился! Он спросил: "Что-о?". Он думал, что это тема низкого пошиба. И ответил: "Нет-нет, мы такого не пишем. Это слишком мелко, тут ничего интересного нет".
— Недавно вы написали пьесу, взяв за основу персонаж "Отелло" — Дездемону, и открыли то, на что я раньше никогда не обращал внимания: Дездемону воспитала ее няня-берберка, так что в каком-то смысле в ее жизни присутствовала "чернота" еще до того, как она вышла замуж за Отелло. Это меняет историю в том плане, что именно Дездемона думала и как она пришла к пониманию того, где ее место…
— …и кого ей не стоит бояться. Несколько лет назад я была в Венеции на обеде со спонсорами биеннале, и один человек сказал мне: "Знаете, у нас в Европе нет таких расовых проблем". Думаю, тогда я была сильно уставшей — я не должна была этого говорить, но все же сказала: "Ну да, вы скинули весь свой мусор нам". Режиссер Питер Селларс сидел напротив меня, и у него глаза полезли на лоб. На стенах зала висели сказочные гобелены, и на одном из них был изображен крупный, похожий на короля темнокожий мужчина. В то время проблемы были, скорее, классовые — мавр мог приехать в Венецию, и это не было проблемой. Но я начала думать об игре. Когда Питер был в Принстоне, он сказал, что никогда не будет ставить "Отелло". Он сказал, что это слишком тонко. Я ответила: "Нет, ты говоришь о спектакле, а не об игре. А игра действительно интересная".
— Почему вы выбрали Америку 1950-х годов в качестве места, где разворачиваются события вашего нового романа?
— Мне хотелось убрать весь этот пушок, завесы и цветочки с той эпохи. Я подумала: что там происходило на самом деле? Я имею в виду, что это было мое время. Мне 81. А тогда я была молодой агрессивной девушкой. С той эпохой знакомы только благодаря Дорис Дэй и сериалу "Безумцы" (Mad Men).
— Десятилетка Дугласа Сирка (режиссера, называемого родоначальником мыльных опер).
— Совершенно верно. И я подумала, что это неправильно. Тогда я задумалась о том, что было в действительности. А была Корейская война. Ее называли полицейской акцией, то есть даже не считали войной, хотя на ней погибли 53 тысячи солдат. Еще был Джозеф Маккарти. Черных убивали на каждом шагу. В 1955 году убили Эмметта Тилла (14-летнего подростка пытали, а потом утопили только за то, что он заговорил с белой продавщицей в магазине), а позже всплыла правда о медицинских экспериментах. Теперь мы знаем, что на солдатах испытывали ЛСД, а в Таскиги исследовали сифилис на темнокожих, которые думали, что их, наоборот, лечат.
— Их использовали в качестве подопытных кроликов.
— И подобное до сих пор происходит в странах третьего мира. Но эти четыре события, как мне кажется, были среди тех семян, из которых выросли 60-е и 70-е. Мне нужен был взгляд на эти вещи, поэтому я выбрала человека, бывшего в Корее и получившего контузию. Он не хотел возвращаться в Джорджию, откуда он был родом. Джорджия была для него другим полем битвы.
— Действие книги начинается в Сиэттле. Честно говоря, я всегда думаю о сегрегации и расовых проблемах в рамках "Север — Юг". Я никогда не думал о дискриминации на тихоокеанском Северо-Западе.
— У моего редактора тоже были сомнения. Я провела свое исследование. Существуют документы, в которых сказано: "Ни еврей, ни азиат, ни африканец не могут брать что-либо в аренду или покупать. Они не могут жить здесь, если не работают в качестве домашней прислуги". Мой редактор сказал: "Я не знал об этом. Мы, северяне, всегда думали, что такое было только на Юге". Я сказала: "А что ты имеешь в виду, говоря "мы, северяне", "я, северянин"? Он ответил: "Ну, думаю, я имею в виду "мы, белые северяне". Это привычка — не закон, а привычка.
Когда мой редактор сказал что-то относительно моего черного персонажа, я спросила — как ты узнал, что он черный? А он ответил: "Я просто это знаю". Я спросила: "Как? Я не говорила этого и нигде об этом не писала. Я просто описала то, что происходило, и то, что он не может пойти в ванную". Люди на все смотрят через призму. Персонаж же просто попадает в какую-либо ситуацию и воспринимает это как должное. Он не устраивает акцию протеста из-за того, что не имеет права зайти в ванную.
— У нас есть тенденция идеализировать стабильность 50-х так же, как мы романтизируем потрясения 60-х. Вы рассказали о том, как общество потребителей и любителей наркотиков заслонило собой реальные социальные изменения, произошедшие в течение этого десятилетия. Был ли "Дом" вашей попыткой переписать "хорошую" версию 50-х?
— Кто-то пытался что-то скрыть — и, говоря "кто-то", я подразумеваю те рассказы о стране, в которых все агрессивно счастливы. После войны все делают деньги, комедии — замечательные… И я думаю, в этой настойчивости было что-то поддельное. Поэтому я начала размышлять о том, что это было для меня, каково было мое восприятие в то время, и тогда я начала осознавать, что я не так уж и много знала, как думала. Чем больше всматриваешься, тем очевиднее становится, что все не так и прекрасно.
Думаю, такое происходит в каждой стране, но тут было заметно усилие все подчистить. Это похоже на человеческую жизнь — "Я хочу думать о себе хорошо!". Но это возможно, лишь когда ты осознаешь свои провалы и вред, который ты причинил другим или который причинили тебе. После этого ты можешь хорошо думать о себе, поскольку ты пережил все это, поборол, справился, что угодно. Но ты не можешь сразу поднять себе самооценку. Каждая нация учит детей любить свой народ. Я это понимаю. Но это не означает, что можно приукрашивать факты. Я год работала редактором "школьного" отдела издательства L. W. Singer Co., пока не перешла в Random House, редактировала учебники по литературе для 10-12 классов. В техасских учебниках нам запрещали использовать выражение "Гражданская война". Нужно было писать "война между штатами". И они до сих пор делают это, только теперь с религией. Они изъяли из обихода слово "рабство" и заменили его на "торговлю".
— Очевидно, тут интерес не в образовании, а переобразовании.
— Еще одной причиной, по которой я написала "Дом", является мой интерес к идее чистых, незапятнанных отношений между мужчиной и женщиной. Будь то его отношения с матерью, или с его девушкой, или с женой, или с дочерью, там всегда есть некая подоплека. Единственное, где ее нет, я думаю — это в отношениях между братом и сестрой. Это мужественность и защита без сексуального контекста. Отношения наподобие тех, что были у Гензеля и Гретель, действительно очаровывают меня. И когда он отправился спасать ее, вокруг него было сплошное насилие.
— Название "Дом" появилось потому, что речь идет о возвращении обратно? В начале романа говорится о семье Мани, живущей в Техасе, которой дали 24 часа на то, чтобы собраться и уехать со своей земли, в противном случае их убили бы.
— Это было обычным явлением. У меня есть интересная книга, в которой рассказывается о тех округах, которые были "зачищены". В Техасе таких округов было много. Это как у палестинцев. Тебе просто говорят: "Убирайся", и если ты этого не сделаешь, тебя убьют. Миграция была вынужденной. А что касается названия книги — ну, у меня всегда с этим плохо.
— Подождите, названия прекрасные! Они чисты, однозначны и не перегружены. Название "Дом" вообще звучит многообещающе.
— Когда я работала над книгой, я назвала ее "Фрэнк Мани". Изменить название предложил мой редактор. Когда я писала "Песнь Песней", я дала ей какое-то другое название. Назвать ее так меня заставил писатель Джон Гарднер. Я была в офисе, там же был Гарднер, и он сказал: "Песнь Песней" — прекрасное название! Назови так!". Я спросила: "Ты уверен?". Он сказал: "Да!", а я ответила: "Хорошо". Потом он ушел, а я подумала: почему я его слушаю? Он написал книгу под названием "Диалоги с Солнечным" — у него никогда не было хороших названий! (Тони смеется). Но на тот момент было уже слишком поздно.
— К дополнительному тиражу "Сулы" вы написали предисловие, в котором описываете, как трудились над книгой, параллельно воспитывая двоих детей и работая полный рабочий день в Random House. Вы тогда жили в Квинсе. У меня такое ощущение, что сегодня у нас принято славить молодых писателей, только что окончивших колледж. Но намного сложнее начать писать в зрелом возрасте, совмещая написание книги, работу и семью.
— Я начала писать в 39 лет.
— Для вас это было каторгой или свободой — вставать каждое утро и садиться за чистый лист?
— Свободой. У меня была полная свобода в двух областях. Первая — это мои дети, потому что они были единственными, кто не предъявлял мне несусветных требований. Определенные запросы у них были, но им было наплевать на то, сексуальна я или нет, и на кучу других критериев, по которым нас оценивают. Или, по крайней мере, по которым оценивали конкретно меня как женщину в издательском бизнесе. Помимо элементарной заботы о них, дети хотели, чтобы я была честна с ними, чтобы у меня было чувство юмора и чтобы я могла им что-то объяснить. Это для меня было просто. Все остальное было сложным. Но писательство было реальной свободой, потому что никто не указывал мне, что делать. Это был мой мир и мое воображение. И всю жизнь это было так, даже сейчас.
Я иногда впадаю в ступор — мой сын умер два года назад. Я перестала писать, пока не задумалась — был бы он рад, если бы знал, что из-за него я не могу писать? "Пожалуйста, мам, я мертв, может, продолжишь?". И только тогда я закончила "Дом". Но это не только освобождение. Это еще и развитие. "Дом" я писала с мужской точки зрения. Я не делала этого с момента написания "Песни Песней". Я думала: какие они на самом деле? О чем они думают? Мой отец умер незадолго до этого, и я помню свои слова: "Интересно, что он знал?". И тогда я почувствовала облегчение, потому что поняла: я задавала ему правильные вопросы, и это придет само по себе. Так и случилось на самом деле.
Я скажу, что мне помогло: черные писатели-мужчины пишут о том, что важно для них в их жизни и жизни угнетателя, белого человека, потому что он — единственный, кто усложняет им жизнь. Потом я заметила, что у черных женщин такого нет. В 20-е годы, может, и было, но я имею в виду современных — и мне это неинтересно! У тебя вдруг появляется право смотреть на белых мужчин или белых женщин, но, главным образом, конечно же, на мужчин — это свобода! Ты можешь думать, что угодно, мечтать о всем, чем угодно… И понимать настроение хозяина по взгляду уже не надо. Ты всегда должен был среагировать, что-то доказать, а теперь — нет.
Думаю, одна из причин, по которой мне так нравится писать — это то, что я и читаю в то же время, вот почему моя проверка столь тщательная. Потому что я читаю это. Я там. Эта близость очень важна для меня, и я хочу, чтобы это было важно и для моих читателей.
— Вы описали, как отказались написать книгу для белого читателя, поскольку это не "пролоббировало" бы ваши книги. Какая свобода — не оценивать то, что ты пишешь, как "прибыльное", или "стоящее", или "развлекательное" для мэйнстримовой белой аудитории! Это вдвойне смело, потому что вы рисковали остаться без публикаций.
— Я не думала о публикациях. Задолго до того, как я поселилась в Квинсе, я преподавала в Вашингтоне, и меня окружали серьезные писатели и поэты. У нас была небольшая группа, мы встречались раз в месяц и читали свои материалы. Я приносила свои старые вещи, и они их комментировали. Но ты не мог прийти, если у тебя не было с собой, что прочитать. У меня ничего не было, поэтому я написала маленькую историю о черной девушке, которая мечтала быть голубоглазой. Она основана на случае, свидетелем которого я стала, будучи еще ребенком. Они обсудили эту историю, а мне было в удовольствие ее писать, и у нас были такие хорошие темы на этих встречах! Но потом я отложила все это в сторону. Моему младшему сыну было всего шесть месяцев, и я писала "добавки" к этой истории, пока дети еще не встали, и после того, как они лягут спать, чтобы хоть что-то делать.
— Вы просыпались еще до рассвета, чтобы писать.
— По утрам я очень умная. Это "часы фермера". Мне нравится просыпаться до восхода солнца. Во всяком случае, после того, как я закончила "Самые голубые глаза", я отправила рассказ нескольким людям, и большинство из них прислали мне ответ на открытке: "Не подходит". Но я получила одно письмо от человека, который отнесся к этому серьезно и написал целое письмо. Редактором была женщина. Она похвалила язык, а потом добавила: "Но у этой вещи нет ни начала, ни середины, ни конца". Я подумала — она ошибается. Но ощущение того, что я это сделала, захватывало.
А потом писатель Клод Браун представил мне кого-то из Holt, Rinehart, and Winston. Это было во времена книг из серии "нагни белого". Одной из самых агрессивных тем движения "нагни белого" была "черная красота". Я подумала: "Что это такое? С кем они разговаривают? Со мной? Собираются сказать, что я красавица? Минуточку. Пока вы не обалдели от моей черной королевской красоты, дайте-ка я расскажу вам, как оно было раньше!". Знаете, что делает расизм — он развивает отвращение к себе, и это больно. Это может разрушить тебя.
— То есть, рассказывая историю о девушке, мечтавшей о голубых глазах и думавшей, что она некрасивая, вы пошли не в ногу с программой "черной красоты". Значит ли это, что критики вашего раннего творчества были из черного сообщества?
— Да, им это не понравилось. Самое мягкое, что я слышала от критиков, был отзыв одного студента: "Мне понравились "Самые голубые глаза", но я был страшно зол на вас за этот рассказ!". Я спросила: "Почему?". А он ответил: "Потому, что теперь об этом все узнают". Но большинство отзывов были пренебрежительными. Я думала, что в этой среде никто не прочитает мой рассказ. Но напечатали сначала 1,2 тысячи экземпляров, потом еще 1,5 тысячи. Я думала, будет всего 400 копий. Мои книги были в мягкой обложке. Это были книги на выброс.
А потом случилось нечто экстраординарное. Я думаю, помог Городской колледж. Книга была издана в 1970 году, и Городской колледж решил, что в учебный план должны обязательно входить книги авторов-женщин и писателей-афроамериканцев, и мое имя оказалось в этом списке! Причем не только на один год, но и на все последующие.
— Вас называют национальным писателем. Вас также называют совестью Америки. На самом деле, сложно представить себе другого писателя, кроме Уолта Уитмена, которого бы попросили стать частью национального голоса. Вы когда-нибудь чувствовали, что это уводит вас от писательской деятельности? Другими словами, такой феноменальный успех отвлекает от работы?
— Мне было трудновато, когда я получила Нобелевскую премию, но я уже писала "Рай" (1997), слава богу. Мне не пришлось выдумывать что-то, заслуживающее этой премии. А сейчас я просто беру эти приятные вещи. Я помню обиды, но принимаю призы (Тони снова смеется).
— Существует идиллическая картина, в которой Нобелевский комитет будит американского кандидата на премию ранним звонком. С вами было так же?
— Нет, они поменяли правила. Они стали более цивилизованными в этом плане. Они определяют победителей посреди ночи. Но они решили не сводить людей с ума и не звонить им по ночам, а сообщать им о победе в нормальное время, вне зависимости от того, в какой стране они живут. Это моя подруга Рут Симмонс, ныне президент компании Brown, позвонила мне в 7 утра и спросила: "Ты получила Нобелевскую премию?". Я подумала — что? Я решила, что она ясновидящая.
— Вы даже не знали, что были в числе претендентов?
— Я действительно никогда не думала об этом. Поэтому повесила трубку — подумала: как она может знать то, о чем я не знаю? Рут перезвонила и спросила: "Что случилось?". Я ответила: "Где ты об этом услышала?". А она: "Я услышала это от Брайана Гумберта на сегодняшнем шоу". Тогда я подумала: ну хорошо, может быть. Там было столько моментов — больше, чем я могла представить. Потому, что люди верили, что именно им вручат премию, из-за того, что журналисты поднимали много шума, а потом оказывалось, что премия досталась не им.
— Я думаю о том, что случилось с бедным Норманом Мэйлером. Друзья сказали ему, что ему присудили Нобелевскую премию и он должен дать интервью. Но он ее не получил.
— Я знаю. Такое однажды случилось с Джойс Кэрол Оутс. Журналисты уже сторожили ее. Но я не знала, что делать! Я просто пошла в класс. А потом в тот же день, около 12:30, мне позвонили из Шведской академии и сказали, что я выиграла. Но у меня все еще были сомнения, поэтому я попросила: "Вы не могли бы сообщить мне это по факсу?".
— Вы хотели получить подтверждение в письменной форме!
— Совершенно верно! Но само событие было просто прекрасным! Это было лучшее мероприятие.
— Я видел последнюю документальную работу Мартина Скорсезе "Публичные выступления" (Public Speaking), где Фрэн Лейбовиц говорит о том, что она была с вами на церемонии вручения премии, и вас заставили сесть за "детский" стол.
— Я знаю! Она была очень серьезно настроена. Но все было действительно прекрасно. Все было роскошно и великолепно. И немного неудобно.
— Это как?
— Я имею в виду эти ступеньки на лестнице, они были такими узкими, что я с трудом могла по ним пройти. Но в любом случае, я думаю, это было лучшее мероприятие. Фрэн сказала совершенно правильную вещь: "Это первый раз, когда я наблюдаю такую помпезность".
— Когда вы, наконец, бросили свою работу редактора и сконцентрировались на писательстве в 1983 году, вы не думали — отлично, назад пути нет?
— Было по-другому. Я сидела у себя на крыльце. Оно было не таким красивым, как сейчас, потому что его повредил ураган. И я сидела там и боялась — или же это было что-то нервное. У меня не было работы. Зато были дети, которых нужно кормить. Это было странное чувство. И тогда я подумала — нет, это не тревога, это счастье!
— Облегчение.
— Больше, чем облегчение. Я была действительно счастлива. То есть тогда я думала, что нет. Я не чувствовала этого — должно быть, это было сочетание счастья и чего-то еще. И именно тогда я написала "Возлюбленную". Меня как наводнением накрыло, когда я писала эту книгу.
— Как вы нашли статью о Маргарет Гарнер (беглой рабыне из Цинциннатти, которая убила свою дочь, чтобы ту снова не взяли в рабство при поимке), которая легла в основу "Возлюбленной"?
— Я работала над "Черной книгой" (публицистика 1974 года Миддлтона Харриса и Моррисона), и эти ребята постоянно приносили мне подобные штуки, потому что я собиралась составить всемирный каталог черной истории — и о плохом, и о хорошем. Я получила старые газеты от парня, который их собирал, и нашла там статью о Маргарет Гарнер. Что мне показалось интересным — так это то, что репортер был действительно шокирован тем, что Маргарет Гарнер не была сумасшедшей. Он все время повторял: "Она так спокойна… и она говорит, что сделала бы все то же самое еще раз".
Поэтому я решила разобраться в ситуации. Среди рабынь такой поступок не был редкостью, но я подумала: положим, она вела себя рационально и у нее была на то причина. Это было как раз то время, когда феминистки очень серьезно и агрессивно относились к высказываниям о том, что они должны иметь детей. Частью их освобождения была свобода выбора материнства. Для них свободой было не иметь детей, и я подумала, что для этой женщины все было наоборот. Опять же, это было противопоставлением той современной теме в тот момент. Эти различия касались не только рабства и черно-белой темы, хотя без этого и не обошлось, но тогда я имела обыкновение жаловаться на то, что у феминисток полно важных встреч, а дома у них работают горничные.
— Чувствовали ли вы реальный раскол между черными и белыми феминистками?
— Черные феминистки называли себя "вумэнистки". Это действительно так. Они были другими. И у них были другие отношения с мужчинами. Исторически сложилось так, что черные женщины всегда защищали своих мужчин, потому что те меньше бывали дома и их с большей долей вероятности убивали. В самом деле, мне это было интересно.
Когда я начала работать в издательском бизнесе, многие женщины говорили мне о том, что им сложно убедить свои семьи позволить им поступить в колледж. Мальчики учились, а девочки должны были бороться. В афроамериканском сообществе все было наоборот: все учили девочек, а не мальчиков, потому что девочки всегда могли пойти работать учителями и медсестрами. Но если ты даешь образование своему сыну, он пойдет на работу, где столкнется с неприятием, и ему придется прогибаться. Процветание ему так легко не дастся. Сейчас все изменилось, но тогда черное сообщество было организмом, защищающим себя.
— В "Доме" есть человек, одетый по моде 50-х в костюм фасона "зут", неоднократно возникающий перед главными героями повествования. Как он вошел в роман?
— Ну, во многих книгах ставится вопрос о том, каково быть мужчиной, что на самом деле означает, каково быть человеком, но давайте говорить "мужчиной". И они с этим борются, поскольку существуют определенные границы, в рамках которых ты можешь доказать, что ты мужчина. Война — это одно. Но парни в костюмах-"зут", появившиеся в конце 40-х — начале 50-х, проповедовали антимужественность, и это волновало людей. Полиция предпочитала их убивать. И мы говорим о костюме, а не о "капюшонах" — таких всегда арестовывали. Я хотела просто вывести в романе эту фигуру человека, одетого по моде.
— Вы затронули тему "капюшонов". Существует ли связь между тем, что произошло тогда, и тем, что происходит сегодня с делом чернокожего подростка Трейвона Мартина. В его честь был организован "Марш миллиона капюшонов". Как вы думаете, такие ситуации, как убийство Трейвона Мартина, происходят все время, и об этом просто не сообщают? Или Америке удалось сократить количество систематических убийств чернокожих?
— Для "капюшонов" это просто развлечение. Лучше бы сделали "Марш миллиона врачей" или что-то в этом роде. По мне, это все очень театрализовано средствами массовой информации. Количество убийств молодых чернокожих мужчин никогда заметно не менялось, вне зависимости от того, были ли они в капюшонах или нет. Я не знаю ни одного молодого чернокожего мужчины, которого бы не останавливала полиция. Даже моих сыновей. Мнение о черных мужчинах как о "плохих парнях" сейчас имеет в СМИ больше прав на существование, чем прежде, но само по себе это мнение распространено так же, как и раньше.
Это как мой персонаж "Дома" Фрэнк Мани. Я считала самим собой разумеющимся, что полиция будет искать его. Но мне интересно, каковы будут последствия этой ситуации в силу тех или иных причин. Я хочу знать две вещи, и я могу потратить время на изыскания. Одна из этих вещей — был ли хоть один белый мужчина когда-либо осужден за изнасилование черной женщины? Вторая — полицейские когда-нибудь стреляли белому парню в спину? Это те вопросы, ответы на которые я ищу. И тогда я поверю во всю эту чепуху. Как только найду полицейского, который застрелил белого парня за то, что он находился в неположенном месте в неположенное время.
— Кажется, такого никогда не произойдет. Еще в 2008 году, когда Барак Обама баллотировался на пост, он попросил вас оказать ему поддержку. Вы тогда сказали, что его нахождение в Белом доме станет реституцией, и назвали это необходимым развитием, а не революцией.
— Я так сказала? Хорошо звучит! (смеется).
— Правда, сказали. Теперь, накануне его переизбрания, думаете, он оправдал ожидания?
— Даже больше. Больше. Он оказался лучше, чем я думала.
— Я тоже так считаю. В какие-то моменты у меня были некоторые сомнения, но это естественно — терять доверие к президенту на определенных этапах его президентства.
— Конечно, но чего я не ожидала — так это такого количества враждебно настроенных людей. Я знала, что они будут, может, даже в большом количестве, но их оказалось слишком много. Людям, которые ненавидят Обаму, не важно, что он делает. Ничто не имеет значения. И то, что они говорят — это такое ретро. Думаю, что, когда у них появилось некое слово, начинающееся на букву "н", которое никто не может произнести, это сработало совершенно наоборот.
Изъятие слова "негр" из языка оставило в языке дыру. Теперь там поток других слов — "кениец", "не рожденный в США" и другие, которые призваны заполнить эту пустоту. Слова, начинающиеся на "н", прекрасно все объясняли. Теперь существует другой словарь, совершенно безумный. "А я такой — вау!", или "это было типа…", или "я думаю, что…". Они больше не говорят, что они "чувствуют". Это как убрать из словаря 90 слов. И я очень расстраиваюсь по этому поводу.
Слова, уничтожающие язык, и уничтожение других слов порождают ненормальный язык. Это поражает меня. И реакция людей, которые не любят Обаму — это неприязнь, идущая изнутри. Я читала статью в газете, и там были такие слова: "Реальная проблема заключается в том, что это — черный человек, отвечающий за мир". Он не судья, не доктор и не глава домоправления — он отвечает за мир. А некоторые люди не могут с этим смириться.
Читайте также:
Архитектор моды Джанфранко Ферре
Голливудские звезды: недостатки - в достоинства